Анна Сохрина — Моя эмиграция (повесть)
Анна Сохрина
Моя эмиграция (повесть)
Фадея Моисеевича Эльконина
посвящаю эту повесть.
ОТЪЕЗД
Первые месяцы эмиграции мы жили на еврейском кладбище. На краю большого тенистого парка стояли три двухэтажных домика. В первом отпевали покойников, во втором хранили гробы, метлы, тряпки и прочий кладбищенский инвентарь, ну а в третьем жили мы.
Кладбище, особенно старая его часть, представляло собой ухоженный тенистый парк, и когда я распахивала окно, в комнату врывались ароматы цветущей сирени, жасмина, свежей зелени — запахи молодой и прекрасной весны. Я застывала в недоумении… Где я? Что я? Зачем? Это «зачем» было самым трудным.
— Немцы зарыли живьем мою бабушку, — сказала мама. — А ты хочешь, чтобы я ехала жить в Германию?
В Германию два года назад уехали мои тетки, увезя с собой стариков, мужей и детей. Я хорошо запомнила их отъезд. Провожающих собралась целая толпа. Одна тетка была учительницей музыки, другая — участковым педиатром, мужья где-то успешно инженерили, сыновья и дочки учились. Словом, провожать пришли все — и ученики, и родители, и бывшие однокашники, и соседи, и благодарные больные, и друзья, и остающиеся пока (надо же быть полным идиотом, чтобы оставаться в этой стране, когда все уже уехали!) родственники. Публика получилась пестрой, разношерстной, шумной. Все говорили разом, перебивая друг друга, восклицали, задавали вопросы и, не дослушав, опять говорили. Тихо плачущую бабушку Басю вели под руки старухи-соседки.
Куда их провожали? В новую жизнь. Какую? Очевидно, прекрасную. С магазинами, огромными, как дворцы, где есть все и куда можно ходить как в музей на экскурсию. В города, где улицы моют шампунями, как пол в квартире, где больницы для стариков светлы и просторны, медсестры заботливы, а доктора прописывают любые импортные лекарства.
Их провожали на Запад. Для советского человека этим было сказано все.
Вдоль огромной горы баулов и чемоданов неторопливо, степенно, держа осанку бывшего кадрового офицера, прогуливался дедушка Яша с рыболовной удочкой в руках. Зачем на восьмидесятом году жизни потащил он в чужую страну из разоренного ленинградского гнезда, в котором прожил большую часть своей сознательной жизни, черные и счастливые дни, родил и поднял детей, из всего того, к чему прикипела, приклеилась намертво душа, что пришлось раздарить, продать за бесценок чужим людям или просто бросить — рыболовную удочку?!
Удочка не входила ни в один приличный чемодан. Тетка громко охала, пила валерьянку, что-то вытаскивала, и с размаху садилась на непокорную, не закрывающуюся крышку, опять что-то доставала и откладывала, утирала слезы и опять садилась… 0 какой такой удочке могла идти речь? Когда пришлось оставить даже лучшее, любимое, заработанное потом и кровью?
Но дедушка стоял на своем. В день отъезда старик вышел из подъезда своего дома и в последний раз оглянулся на пустые, темные окна — в руках его была удочка.
Забегая вперед, скажу, что в Германии ему ловить рыбу не разрешили: нужно было сдать какой-то экзамен, который на чужом языке, естественно, был не под силу…
Впрочем, вернемся ко дню отъезда.
— Яша, а где мой паспорт? — изредка спрашивала плачущая бабушка Бася. Но ее никто не слушал. Пожелания, поцелуи, слезы, прощальная неразбериха…
— Скорый поезд Санкт-Петербург — Берлин отправляется через три минуты с платформы… — прозвучало из громкоговорителей. Стремительно схватив два чемодана и маленькую дочку под мышку, тетка ринулась в поезд. Тщательно складываемый багаж грузили в такой спешке, что когда поезд отошел, один баул так и остался стоять на платформе сиротливым укором.
— Яша, а где мой паспорт? — еще раз спросила уже приходящая в себя бабушка, когда поезд набрал скорость. Перерыли все чемоданы, перетряхнули карманы, сумочки, свертки — паспорта нигде не было. Он остался лежать на самом видном месте, на столе в покинутой ленинградской квартире. Бабушку Басю ссадили в Бресте, и один из ее племянников фантастическими оказиями досылал ей паспорт с немецкой визой.
— Только бы стариков довезли. Лишь бы они дорогу выдержали… — сказал кто-то на перроне.
Но Бог помогает евреям. Старики, взрослые и дети благополучно добрались, отдышались, устроились, и стали слать разноцветные открытки с видами старинных немецких замков.
«Ходили на «шперу» — писала в одной из них моя тетка. — Соседи из Бердичева нашли в мешке норковую шубу с оторванной пуговицей. Шубу послали своим родственникам в Бердичев, а те продали за миллион». И далее следовал вывод — «ну и придурки эти немцы, посмотрела бы ты, что они выбрасывают. У нас такое в лучших магазинах продают. Уму непостижимо…»
«Что за придурки эти немцы» — звучало рефреном. Зачем они нас берут? Ну, хорошо, молодых, работоспособных — понятно. А стариков, больных? Грехи замаливают?
— Восстанавливают еврейское поголовье, — желчно замечал кто-то, — довоенный уровень. Ну а потом…
— Бомба не падает в одну и ту же воронку, — парировали оптимисты.
Многое из открыток стало понятным лишь на месте. Эмиграцию невозможно описать, эмиграцию надо пережить. А оттуда, из осыпающегося на глазах Ленинграда, пышно переименованного в Санкт-Петербург, многое оставалось непонятным. Да и собирались ли мы ехать? Вообщем-то, нет. Профессия, друзья, работа мужа… Правда, записная книжка катастрофически худела, рядом становилось пустынно — поднимались и уезжали целые еврейские кланы. Зато ширилась география — ленинградские адреса становились американскими, израильскими и, наконец, германскими.
— Куда? К немцам!? Да я туда в жизни не поеду, — отвечала я на уговоры тетки.
— А ты подай документы вместе с нашими. Пусть лежат — кушать не просят.
Мне надоело сопротивляться. Я отдала тетке какие— то бумжки, расписалась, где надо, и забыла об этом. Разрешение лежало в столе. Оказалось, оно спасло нам жизнь.
Муж занимался бизнесом. Он был хорошим, умным профессионалом, неплохо зарабатывал в последнее время. И как следовало ожидать, вскоре дверь его кабинета распахнули непрошеные гости.
— Будешь платить нам десять тысяч зеленых в месяц, — сказал бритоголовый в кожаной куртке, под которой угадывались хорошо тренированные мышцы.
— Где я их возьму? — возмутился муж. — Откуда?
— От верблюда. Жену, детей живыми захочешь видеть, подумаешь хорошо — найдешь.
Таких денег ни в фирме, ни в семье, естественно, не было. Миф о богатом еврее был явно преувеличен.
Муж и в самом деле задумался.
— Ну что, клиент, дозрел? — спросил тот же бритоголовый уже по домашнему телефону. — А то смотри, сделаем как Лившица.
Кровавая драма Лившица месяц назад облетела всех наших знакомых. Лившица с четырехлетним сыном застрелили рэкетиры на собственной даче. Его жена с дочерью остались живы лишь благодаря счастливой случайности.
Я бросилась по журналистским связям. Друзья-документалисты отвели к высокопоставленным милицейским чинам. К нам пришли два малоразговорчивых типа в штатском, сунули в телефон какой-то проводок, присоединили к нему допотопный магнитофон и, сделав, серьезное лицо «при исполнении», сказали:
— Будут еще звонить и угрожать — записывайте. Запись угрозы — вещественное доказательство.
— Но мне надо гулять с ребенком. Я могу выходить на улицу? Меня не возьмут в заложники?
— Возьмут в заложники — будем действовать более решительно, — и они удалились.
Я все поняла и по сей день считаю, что честно получила статус беженца, дающийся в Германии евреям. Из Петербурга мы просто убегали, как настоящие беженцы — с детьми и двумя чемоданами. Речь шла уже не о накопленном добре, не о разлуке с тем, что дорого, просто о жизни.
И вот здесь я мысленно поблагодарила свою мудрую и дальновидную тетку, которая мощным инстинктом, тысячелетними генами народа — изгнанника вовремя почувствовала во все разряжающемся российском воздухе, смертельные флюиды опасности и поняла, что с насиженных мест надо подниматься, подниматься во что бы то ни стало.
ХАЙМ
Итак, мы жили на еврейском кладбище. Практически ,это была большая четырехкомнатная квартира с общей кухней, ванной и туалетом, и каждая семья занимала одну комнату. Общежитие на кладбище считалось чуть ли не лучшим в городе среди нашей эмиграции, хотя слово «кладбище» многих шокировало.
— А что ? — неизменно отвечал наш сосед — Покойники ведут себя спокойно.
Вообще «хаймовский» /общежитский/ период в жизни — это особая глава, пожалуй, наиболее сложная и драматичная, родившая немало мифов и баек, своеобразного фольклора нашей эмиграции. Эти байки приятно рассказывать друг другу уже позже, переехав и обустроившись в квартирах. А приехать в чужую страну, чтобы жить лучше, и сразу же попасть в общежитие, это я вам скажу, серьезное испытание…
Во-первых, как выяснилось, все мы от коммуналок отвыкли. Они остались немеркнущими воспоминаниями детства и юности. Как правило, любая еврейская семья, отказывая себе в последнем и работая на трех работах, все-таки скапливала необходимую сумму и въез-жала в кооперативную квартиру, потому как ждать милостей от государства не приходилось. А во-вторых, и это было самое главное — с соседями по хайму могло не повезти. В городе были общежития, где бок о бок жили беженцы всех видов и мастей в буквальном смысле этого слова, как говаривала моя бабушка «каждой твари по паре». А в реальной жизни это означало, что справа жили негры из Заира, слева — иранцы-коммунисты, у входа боснийцы, больше похожие на цыган, через дверь — поляки и албанцы, напротив — алжирцы, ну и наконец, наши люди — евреи.
Представьте себе рафинированную московскую семью консерваторского профессора:
— Мальчик не может без инструмента! Леве нужно каждый день заниматься, тренировать пальцы.
И ораву грязных, орущих, плюющихся и хватающих все, что плохо лежит, цыганских детей боснийцев. А к этому еще и общая кухня, во всем великолепии пышного букета кулинарных запахов.
— Боже мой, Софа, да что же эта иранка варит!? Задохнуться можно. Такое и в зоопарках не едят!
А общий туалет с ванной:
— Лева, сыночка моя, об одном прошу — ничего не трогай! Ты заболеешь. Здесь же всюду инфекция!
И как завершающий аккорд под вечер на коммунальной кухне звучало:
— Зяма, куда ты меня привез? — кричала медленно покрывающаяся красными пятнами Софья Марковна. — Это культурная страна? Это же нечеловеческие условия жизни. Иди сейчас же в синагогу и скажи им, что ты в Москве кафедру оставил. Ты не какой-нибудь там из местечка Нижние Хвосты. Ты доцент! Твой сын подает надежды. Скажи им, что ты в Москве выехал из трехкомнатной квартиры в сталинском доме 120 метров. Зачем нас сюда звали?
И бедный Зяма бежит в синагогу в социальный отдел, где все уже переслушавшие и перевидавшие подобных доцентов, профессоров и всевозможных лауреатов, девочки-работницы популярно разъяснят, что в Германию его никто не звал — ему «дали разрешение» /чувствуете разницу?/, а общежитиями ведает город. Что синагога и рада бы селить вновь прибывающих членов общины в лучшие условия, но не имеет возможности, что у них есть семьи с парализованными стариками и грудными младенцами, которые живут в крохотных каютах на корабле, где весь «социал» забирают, а кормят «по звонку» и все сыром и колбасой, о которой так мечтали в Союзе, но которая через неделю такой жизни встает колом в горле. А еще есть спортивный зал с занавесками, где на 12 семей одна электрическая лампочка, и если кто-то выключает свет, то все ложатся спать.
Да, синагога все знает и ничего не может изменить. Не нравится — езжайте назад на свою кафедру! У синагоги есть только одно общежитие на кладбище — там все места уже заняты!
О! Нам, конечно, повезло. В день нашего появления в Кельне одна из комнат освободилась, какая-то еврейская семья с кладбища съехала.
Нашими соседями по общежитию были очень разные люди. Ко времени моего вселения три семьи сидели на чемоданах, страстно желая покинуть опостылевшее общежитие и зажить, наконец, по-человечески в квартирах. А еще три семьи сидели в низком старте под единственной лампочкой спортивного зала или в тесных каютах корабля, плывущего в никуда на мутных волнах Рейна — и так же страстно мечтали занять их освободившееся место.
И пока свершался этот непонятный постороннему взгляду круговорот воды в природе, я познакомилась и с теми, и с другими. И, как пишут стареющие дамы в мемуарах — перед моими глазами прошла целая вереница образов.
Образ первый, который я окрестила «ситуация-перевертыш». В России мы были евреями, а значит людьми второго сорта. Большинство к этому привыкло и относилось стоически, как к плохой погоде. Не будешь же сетовать, что на улице снег с дождем? Ходило много типовых анекдотов — еврей пришел устраиваться на работу:
— Здравствуйте! Я дизайнер.
— Да, вижу, что не Иванов…
Или поступают два абитуриента в университет — Иванов и Рабинович:
— Иванов, в каком году была Великая Отечественная война с Гитлером?
— В 1941-1945.
— Правильно! А ты, Рабинович, назови имена и фамилии всех погибших в этом жестоком бою.
Анекдоты отражали жизнь. Так оно ведь и было, а юмор — защитная реакция любого здорового организма. Может поэтому и большинство писателей-сатириков советского периода — евреи? Но были вещи и посерьезнее, отражавшие суть национального характера — дать детям образование. И каждая еврейская мать, стоя над школьными тетрадками сына, обычно говорила:
— Ты должен учиться лучше Иванова-Петрова. Чтобы поступить в институт, ты должен знать в три раза больше.
Не потому ли «Контингент флюхтлинг», приехавший сегодня в Германию насчитывает в своих рядах 72 процента людей с высшим образованием. Какое еще национальное меньшинство может этим похвастать?
Но я отвлеклась. И хочу вернуться в старые времена, когда мы все еще были «там», жизнь худо-бедно текла своим чередом, Союз еще не развалился, и мы жили среди русских, украинцев, белорусов, казахов… Дети вырастали, влюблялись… И не всегда в того, кого хотели мама и папа. Одним словом, в эмиграцию приехало много смешанных семей.
Одна из них жила со мной в еврейском хайме. В семье была русская жена. Огромная и шумная, она была родом откуда-то с Украины. Муж у нее был еврей, свекор и свекровь тоже, а вот ее дети уже евреями не считались. Таковы наши законы.
Она это очень переживала, ощущала свою чуждость, имела комплексы по этому поводу. Комплекс выражался своеобразно:
— Если я русская, то что за вами евреями должна убирать!? — провозглашалось на коммунальной кухне. — Помойные ведра выносить?
При составлении графика уборки ей дали меньшее количество дней. (О, наша вечная еврейская виноватость!) Летом случилась еще одна история. Ее детей не записали в оздоровительный лагерь от синагоги. Соседского мальчика от еврейки матери и русского отца записали, а ее нет.
Соседка громко рыдала. Мы ходили по кухне молчаливые и подавленные.
— Где справедливость? — надрывно восклицала она. — Где, я спрашиваю Вас, справедливость?
Я поймала себя на мысли, что так же рыдала мамина сестра, когда ее сына-медалиста не взяли в институт, завалив на последнем экзамене. Другой мальчик, имевший русскую фамилию по отцу и еврейку-мать, прошел по конкурсу. И где было искать справедливость?
В последние годы все неожиданно переменилось. Выяснилось, что быть евреем (О, чудо из чудес!) стало хорошо. Есть возможность выбора. Богатая европейская страна принимала нас по линии еврейской эмиграции. Про всех остальных в законе ничего сказано не было. Остальным предлагалось оставаться в тяжелых условиях дикого русского капитализма. В жизнь вошли шутки типа — еврейская жена не роскошь, а средство передвижения. Я сама слышала, как две женщины в трамвае обсуждали проблему замужества дочери:
— Ей сейчас замуж выйти не проблема. Еврея бы хорошего найти, чтоб выехать — вот это да!
Все, некогда имевшие еврейскую бабушку и тщательно скрывавшие ее десятилетиями, достали заветные свидетельства со дна сундуков и подали документы в ОВИР. Другие постарались купить себе метрики. Одно время это было просто. Особенно на Украине и в Грузии.
— Что я себе еврейскую маму не куплю? — простодушно поделился со мной стоящий в очереди в немецкое консульство грузин. — Одна тысяча стоит…
Потом, когда поток эмиграции увеличился и стал немелеющей полноводной рекой, компетентные органы что-то поняли и свежесделаннные метрики принимать перестали, кроме того, возросли и цены.
В общем, повторяюсь, в эмиграцию приехали совсем разные люди, и наши соседи были очень не похожи друг на друга. Хотя в тот момент всех нас объединяло одно — поиск квартиры. М-да, вспомните себя в это время. Неуверенность, лихорадочные метания сменяла робкая надежда, на смену ей приходило отчаяние и вновь брезжил слабый свет в конце тоннеля. Список «гезельшафтов», где берут «социальщиков» передавался из рук в руки, как священная книга. Две семьи, живущие бок о бок в дружеском согласии и взаимопонимании, становились смертельными врагами в одночасье лишь потому, что одна из них нашла квартиру на месяц раньше другой. Телефон маклеров, берущих, прямо скажем, солидное вознаграждение за решение квартирного вопроса, диктовался только особо доверенным и приближенным людям.
Одна наша хорошая знакомая въехала в квартиру. Квартиру нашел маклер из своих же. Я попросила дать его телефон.
— Ну что ты? — приторно изумилась дама. — Какой маклер? Шла, гуляла, увидела темные окна, зашла в гезельшафт, мне дали квартиру…
Телефон нам дали совсем другие люди, которых мы, кстати, друзьями своими не считали, Просто по доброте душевной решили помочь — видели, как маемся мы с маленьким ребенком в крохотной комнатке общежития. Правда выплыла наружу. Было очень обидно. Я до сих пор не понимаю, хотя и встречаю среди наших эмигрантов эту психологию «непротягивания руки».
Чтобы выжить в чужой стране на новом месте, мы просто обязаны помогать друг другу. Так на протяжении веков выживали наши предки, гонимые по миру ветром опалы, об этом повествуют древние рукописи, это, в конце концов, говорил мне в далеком детстве мой мудрый дед, выросший в маленьком белорусском местечке. Он не делал назиданий, а просто рассказывал о том, как его мама, а значит, моя прабабушка ходила по домам и собирала деньги на постройку дома еврейской семье — погорельцам, для многодетной вдовы, едва сводящей концы с концами, одежду и деньги, когда бедного и талантливого (как часто в жизни такое сочетание!) Изю, сына портного, посылали в город учиться. Все это делалось бескорыстно, бесплатно. Такова была жизнь еврейской общины, а моя прабабушка была в ней, как бы мы сейчас сказали, добровольным социальным работником, а значит, и очень уважаемым и честным человеком.
Я не хочу сейчас говорить о том, как «русских евреев» приняла Кельнская община. Это трудный разговор. Может быть, в лучших условиях, как ни странно, оказались семьи, приехавшие в небольшие городки, на пустое место, где эту общину можно было создавать заново. Я о другом — о передаче бесценных крупиц опыта, накопленных идущими впереди, а попросту приехавшими в эмиграцию на год -два раньше тебя
— Фрукты покупайте на Флоре, там дешевле. Моя жена берет четыре кило по пять…
— Это они пусть своих в «реальшуле» учат. Мальчика нужно отдать в гимназию…
— Напишите заявление в «социаламт» — дадут деньги на стиральную машину…
— К этому доктору не ходи, он моему свекру один мост четыре месяца делал. Иди лучше к другому зубному…
— Не надо так волноваться. Борис Соломоныч говорит не на немецком, а на идиш, вот его и не поняли. Я пойду с вами и все переведу…
— Этому маклеру деньги вперед не давайте — обманет…
— Напишу вам письмо…
— Перевезу вещи из общежития…
— Составлю заявление, попрошу… Не волнуйтесь, все будет хорошо…
О, бесценные крупицы опыта! Вовремя полученная информация в наших условиях порой стоит дороже денег. Добрый совет, взаимовыручка — как нуждаемся мы в них, особенно на первых порах!
— Каждый приехавший в эмиграцию должен испить свою чашу дерьма, чтобы потом встать на ноги, — сказала как-то моя тетка.
Может, оно и верно, да только зачем приумножать эту чашу? Тяжело бремя эмиграции, объективно труден и трагичен этот процесс, кровоточат отрезанные нити сосудов, связывавшие тебя с давними друзьями, коллегами по работе, любимым городом. А обрастет ли пересаженное деревце новыми корнями, способными полноценно питать его, или зачахнут, начнут вянуть на глазах некогда могучие, высокие ветви!? Кто знает?
— Э-э-х, и занесло же нас…— вырвется из сердца в длинную вечернюю минуту.
По-разному складываются здесь судьбы. Да и мал пока срок…
Но все мы такие разные — страстно мечтавшие и, наоборот, категорически отказывавшиеся ехать, волей судьбы или обстоятельств, желания близких, долга и корысти, знаний или иллюзий — оказались здесь, на земле Германии на пороге нового тысячелетия. И сдует ли нас новый социальный ветер, покатив дальше, как перекати-поле по планете Земля, или родятся здесь наши внуки и их дети, и внуки внуков… Кто возьмется ответить? Нет пророка в своем отечестве. А что говорить о чужом?..
Желающие заказать новую книгу Анны Сохриной могут написать по электронному адресу sokhrina@mail.ru
