Экстрасенс поэзии
«Хоть поверьте, хоть проверьте» – эти строчки из лирической песни «Золушка» в конце 60-х в один миг облетели весь Советский Союз. Пройдет еще немного времени, и из каждого окошка будут доноситься «Маэстро», «Три счастливых дня», «Вернисаж», «Еще не вечер». А имя автора этих песен станет известно каждому.
4 апреля Илье Резнику исполнилось 68 лет. В канун своего дня рождения знаменитый поэт согласился дать интервью журналу «Алеф».
– Илья Рахмиэлевич, вы как-то обмолвились, что происходите из семьи датских интернационалистов. У вас что, имеются датские корни?
– Дело в том, что мои бабушка и дедушка со стороны отца – Рахмиэль Самуилович и Рива Гершевна – в 1934 году приехали в Союз из Дании. Они были интернационалистами, участниками соответствующих движений, ну и решили обосноваться в стране восходящего коммунизма.
В Дании они все бросили, в том числе и шестикомнатную квартиру. А в Питере, конечно, стали мыкаться по углам: сперва жили в общежитии, а два года спустя все же добились приема у Сергея Мироновича Кирова, и он выделил им комнату в коммунальной квартире на улице Восстания. Людьми они были простыми: дед работал обувщиком, в основном трудился на дому. Поэтому к нам в квартиру постоянно приходили финансовые инспекторы – бесконечно проводили обыски, несколько раз арестовывали имущество. А моя бабушка была отличной хозяйкой. Как говорится, из ничего могла приготовить вкуснейшие блюда. Вот в этой семье я и вырос.
– Но в вашей официальной биографии значится, что бабушка и дедушка вас усыновили. Как же это случилось?
– Это долгая и непростая история. Дело в том, что мои бабушка и дедушка привезли в Питер моего отца Леопольда и его сестру Иду. Правда, тетя Ида быстренько сообразила, куда она приехала, что это за страна на самом деле, и мотанула обратно в Данию. А мой папа остался и вскоре женился на моей матери. В 38-м родился я. Потом началась война, и несмотря на то что мой отец был совсем не обучен военному делу, его взяли на фронт. Папа получил два ранения, одно из них – в легкое. Его отправили в свердловский госпиталь. Там он и умер от скоротечной чахотки. А моя мать второй раз вышла замуж и уехала жить в другой город. Вот поэтому бабушка с дедушкой меня и усыновили.
– Вы продолжали общаться с матерью?
– Я не общался с ней долгих десять лет. И возобновил общение только в 1956 году. Простил ей все, даже помогал ей. У нее же был муж – ну ирод самый настоящий, Наум Исаакович, партийный работник. Моя мама родила от него тройню: Марину, Вову и Леру, они сейчас живут в Израиле. Так вот, когда они были маленькими, этот Наум Исаакович рвал их одежду, чтобы только они гулять не ходили. Садист, в общем…
– А в вашей семье соблюдались еврейские традиции?
– Ну конечно! У нас дома всегда была маца. Бабушка готовила из нее разные вкусные блюда. Особенно мне запомнился почему-то бабушкин суп.
Ленинградский дворец пионеров (наши дни)
– Насколько я знаю, повзрослеть вам пришлось рано – сразу после школы устроились на работу…
– Я же поступил в театральный только с четвертой попытки. Дело в том, что в детстве о театре я не мечтал. Меня воспитал Ленинградский дворец пионеров. Сначала я занимался в кружке механической игрушки, потом плаванием, гимнастикой. Позже – в ансамбле бальных танцев и в драматическом кружке. Сам не знал, чего хочу. И о театре задумался совершенно случайно. Однажды пошел провожать своего приятеля на прослушивание в театральный. И просто так, за компанию, тоже что-то прочитал перед комиссией. Меня, конечно, не допустили Даже до второго отборочного тура. И вот так я ходил четыре года, пока не прошел все туры и не выиграл этот конкурс. Случилось это в 1958-м. А до этого все время работал. На кафедре микробиологии в мединституте! Кстати, там же сдавал вступительные экзамены в медицинский, одного балла не хватило. А еще учился в техническом училище и работал на механическом заводе. Между тем в областной ленинградской филармонии у меня были какие-то небольшие роли, а параллельно я грузил декорации. Это тоже была, конечно, очень тяжелая работа. Но в конце концов я все-таки поступил в ЛГИТМиЮ – Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии.
– В одном из интервью вы назвали Театр имени Комиссаржевской родным. У вас там было много больших ролей?
Театр имени Комиссаржевской (Ленинград)
– Он действительно стал для меня родным театром. Но не могу сказать, что у меня там было много главных ролей. Всего две-три, не больше. Да и в этот театр я попал не просто так. Тогда нужно было пройти так называемый показ перед худсоветом – выдержать своеобразный актерский конкурс, что было, поверьте мне, очень даже нелегко. А потом мне поручили написать песни к двум спектаклям. Конечно, мне это было приятно – ведь в программке моя фамилия значилась уже и как автора стихов? Еще в те времена я исполнял песни Александра Городницкого, которые даже звучали по Ленинградскому радио. Не так давно на авторском вечере в Кремле мы с Александром Моисеевичем вспомнили об этом периоде нашей жизни. Я ему и книжку подарил, где, кстати, его портрет имеемся. Он же мой первым учитель песенный. И в какой-то степени этим делом меня заразил именно Городницкий. Ведь от работы в театре у меня было одно лишь чувство неудовлетворенности.
– А что вас не устраивало?
– Да просто понял, что мне скучно быть актером – говорить чужие слова, проживать чужие жизни. В то время я жил уже другим, понимаете? Помню, играл Стеклова в «Большевиках», а в это время писал «Хоть поверьте, хоть проверьте».
Кстати, а вы знаете, что песня «Золушка» изначально называлась «Сон в летнюю ночь»? Дело в том, что композитор Игорь Цветков пришел к нам в театр писать музыку для исторического спектакля «Первая глава». И спрашивает у меня «Илья, у тебя есть какие-нибудь?» Показал ему стихи под названием «Сон в летнюю ночь» – это и было. Однажды он позвонил мне из кукольного театра, где тоже музыку писал, и говорит: «Послушай». Я слушал в телефонную трубку музыку Игоря на эти стихи, и это было замечательно. Потом уже я назвал песню «Золушка». Первой ее исполнила Таисия Калинченко. Потом она забеременела, песня перешла к Людочке Сенчиной и стала ее визитной карточкой.
– Ну а вы в свою очередь проснулись знаменитым?
– Нет. У меня вообще такого не было, чтобы все случилось в один миг. Все складывалось постепенно. Тогда я жил в Ленинграде, и «романовский» Питер зажимал меня. Даже когда у меня был первый творческий вечер, где участвовали Эдита Пьеха, Ирина Понаровская, Сергей Захаров, романовское окружение, то есть питерские власти, даже не разрешило мне написать на афише «творческий вечер», а только – «эстрадный концерт». Непростые у меня были отношения с антисемитской командой Романова. И мне приходилось как-то выходить из положения. Ведь песни – они же рвались из меня, несмотря ни на что. Куда их девать-то было?
– Илья Рахмиэлевич, говорят, вы за пять минут можете написать стихотворение на любую тему. Это правда?
– Дело в том, что поэты в основном чиркают, чиркают и чиркают, пока не дойдут до сути или до фразы. выставляют напоказ миру свои черновики: вот, мол, какие они работяги, и сколько же они трудятся, прежде чем найти строчку: «Солнце встало на опушке» У меня мышление ясное, и поэтому я прихожу к конечному результату быстро. Это состояние духа и моего творческого организма. Как мне сказал один человек, которому я сейчас пишу шансоны: «Я разгадал вашу тайну. Вы экстрасенс поэзии».
– Видите, как метко!
– Да, метко, он прав. Я настраиваюсь, погружаюсь в заданный мир. Проживаю жизни своих персонажей, полностью погружаюсь в события, которые с ними происходят.
– Как вы считаете, что такое еврейский юмор?
– Это в первую очередь, когда смеются над собой. С еврейской темой я соприкоснулся в 78-м году, когда писал пьесу в стихах «Черная уздечка белой кобылице» для московского Камерного еврейского музыкального театра (КЕМТа). К ней замечательную музыку написал Юрий Шерлинг…
– О вашей дружбе с Аллой Борисовной Пугачевой ходили легенды. Говорят, вы жили у нее в квартире, когда только перебрались из Ленинграда в Москву?
– Жил, как же, конечно, жил…
– Некоторые утверждают, что песни Пугачевой были автобиографичны. Вы писали для нее песни, исходя из событий ее жизни?
– Ерунда это все. Она пела то, что я сочинял, а не то, что у нее происходило в жизни. Хотя иногда, правда, совпадало. Например, песня «Три счастливых дня». Она тогда ездила в Париж на три дня. И я написал для нее эту песню. Но она ее петь поначалу не хотела. Мы переделали ее для Жанны Агузаровой. И только потом Алла спохватилась.
– А правда, что в начале 90-х вы хотели эмигрировать?
– Да нет, что вы. Просто два года мы гастролировали в Штатах. Тяжелые были времена. Я доверился одному немцу-продюсеру, который обещал золотые горы, а потом бросил нас. И мне пришлось кормить всю труппу – писать для наших эмигрантов. Так родилась песня «Кабриолет» для Любы Успенской. Несмотря на трудности жизни, мыслей остаться там навсегда все равно даже не возникало. Да и что мне там делать?
– По родине скучали? Кстати, а сегодня не скучаете по родному Питеру?
– А меня там до сих пор не жалуют. Разве что полгода назад в Политехническом у меня была хорошая встреча с поклонниками. А что бы на концерт позвали или еще что – такого нет…
со ссылкой на Бася Гринберг (дайджест «MagaZine», с их ссылкой на журнал «Алеф», (приводится в сокращении) 27.04.2006))
«Так вот, когда они были маленькими, этот Наум Исаакович рвал их одежду, чтобы только они гулять не ходили. Садист, в общем…» — что-то не верится.