Клоуны и Остапы. Часть первая
Сергей Юрьевич Юрский — поистине человек-театр: актер кино, театра, замечательный рассказчик, постановщик, режиссер, циркач, эстрадный артист, чтец, звезда и легенда при жизни… То есть, тот, кто в представлениях не нуждается! Беседу с замечательным артистом провел наш собственный корреспондент.
– Сергей Юрьевич, ваша мама была пианисткой, преподавала музыку, сценическую речь, кормила семью, когда муж был без работы. Не было ощущения, что она хотела реализовать себя в жизни через вас?
– Нет, в какой–то мере она была реализована. У нее были хорошие и результативные ученики, хотя это была скромная районная музыкальная школа Калининского района города Ленинграда, которая располагалась по другую сторону «Крестов». Когда был мамин столетний юбилей – она, как и папа, 1902 года рождения, – я был в Питере и зашел в эту школу, купил цветы, поднялся наверх, ни на что, собственно, не рассчитывая. Все очень бедно, пятый этаж жилого дома, без лифта. Встретила какая-то старая женщина, то ли техничка, то ли уборщица, то ли секретарь в бедном учреждении. Я заговорил с ней, она довольно хмуро отвечала, что никого еще нет, скоро придут. Я спрашиваю: а кто есть, назвал имя Евгении Михайловны, и она вдруг как-то вскинулась: «Кто вы? Боже мой, Сергей Юрьевич, как же, Евгения Михайловна… Лицо совершенно изменилось. Тут появляется другая, сравнительно молодая женщина: «Я же ее ученица. Я пришла сюда работать при ней». Тут же всплеск воспоминаний, мне вручается групповая фотография преподавателей, среди которых и мама. Я оставляю букет и ухожу в ощущении, что теперь навсегда обязан этим людям. Точно так же, как если я прихожу в цирк.
– Да, ведь вы выросли в цирке, когда ваш папа руководил московским цирком на Цветном бульваре и вообще всей системой советских цирков?
– Я редко бываю в цирке, но когда прихожу, то по каким–то неведомым причинам все – акробаты, дрессировщики, уборщики говна за слонами, шпрехшталмейстеры, люди в странных фраках, – все они мне: «Привет, Сережа!» Причем не как Остапу Бендеру, а как своему, цирковому. В любом цирке страны, ведь цирк – это конвейер, где все перемешаны. И очень странно и приятно, когда я прихожу в музыкальную школу, а мамы ведь нет тридцать с лишним лет, с 1971 года, а ее помнят; я прихожу в цирк, а папы нет с 1957 года, почти полстолетия, а дети тех детей помнят, что это – наш.
– Друзья вашего детства стали цирковыми артистами?
– Да и не только они. Как был Эмиль Теодорович Кио, с которым отец не скажу, чтобы был близок, но работал, и Кио был определяющим артистом, – так все Кио это свои люди. Как Запашные были своими – а одни из них стали начальниками, другие преступниками, третьи покончили с собой, все по–разному сложилось, – но они так и остались своими. Как я ездил у Алибеков Кантемировых, когда мне было 14 лет, на коне Ташкенте, так до сих пор, уже поколения сменились, а они помнят, что это – наш, в номере был.
– Но мама ведь вас учила?
– Нет, такого не было, что – «я учила Иру, я учила Лешу, а теперь буду учить тебя». Отчасти поэтому она меня упустила, я не играю на рояле. Да, я ленился, но и она была безумно занята, она зарабатывала деньги на жизнь. Рояль, который теперь стоит в нашей квартире, подарила ей мама, моя бабушка Елена Васильевна в день окончания консерватории, это самое начало 20–х годов.
– Неужели не было ощущения, что вы необыкновенный, талантливый, не похожий ни на кого, любимый ребенок в семье?
– Я был единственный ребенок, а для остального и слов таких не было. Цирк в этом смысле определял все. Я горжусь, что это была трудовая семья. Со всеми отклонениями, вроде пьянства отца в определенный период его жизни, особенно когда остался без работы. При том, что до 35 лет он был абсолютно непьющий человек. Некогда было – они работали, создавали новую жизнь, время было необыкновенно деятельное Насколько я сейчас понимаю, отец одно время увлекался Мейерхольдом, потом разочаровался в нем. Он создал театр-клуб, в котором был режиссером и актером, Начал сниматься в немом кино, на самом его закате. А дальше полная перемена жизни – в сторону ГОМЭЦа (государственного объединения музыки, эстрады, цирка).
– Его тогда и посадили, в середине 30-х?
– Да, руководителем ГОМЭЦа был такой старый большевик, Яков Ганецкий, который через несколько лет сам погорел, исчез, а в те годы он посмел отца, уже сидящего в тюрьме, рекомендовать на должность директора цирка в Саратове. Такое почти комическое наказание, ссылка с повышением. А дальше произошло то самое раздвоение, которое является для меня самым интересным при рассмотрении российского человека…
– Думаю, что оно было во всем поколении…
– Да, раздвоение, которое нельзя назвать притворством. Нынешние плоско мыслящие люди думают, что вот, мол, Шостакович ненавидел советскую власть, но чтобы выжить, писал то, что он написал, от страха голосовал за то и другое. Нет, это была именно раздвоенность. Да, ум сопротивляется тому что вижу, но если столько людей говорят иное, неужели я должен думать, что я умнее всех? Помню, когда вышел «Краткий курс истории ВКП(б)», в летний день на траве около речки отец говорит маме и отчасти мне, поскольку я это слышу: «Ну, давай будем читать». Читает вслух, комментирует вроде с обычной своей иронией, но вместе с тем говоря: «А ведь мысль очень правильная». И вот эту смесь, когда человек искренне пытается понять вдалбливаемое ему, я не могу забыть. Когда он вступил в партию в 1943 году, это не был поступок конформиста, желающего получить должность. В то время еще не было такого: если беспартийный, то должности не получишь. Он хотел быть в партии. И когда его исключили в 48-м году, это стало для него ударом, и было три года мук, три года поездок и доказательств, что это несправедливо, и его все-таки восстановили в 1951 году и вернули партбилет, который при исключении не уничтожили. И дальше уже было разочарование. Отец был не из тех, кто проливал слезы в день смерти Сталина, но он полагал, что может быть большое крушение, поскольку слишком многое держалось на этом человеке…
– Учитывая то, что сегодня вы играете роль Сталина в театре?
– Я партийным людям и партии, в которой состоял отец, никогда не был братом. Отец меня настраивал иначе. Когда я вступал в комсомол, отец по-другому уже на все смотрел. В последние годы жизни он был настроен к происходящему печально и критически. Говоря вещи, сходные с теми, которые мне однажды сказал Ростислав Янович Плятт. Мы были с ним очень близки, гастролировали, но потом обстоятельства сложились так, что мы встречались, перезванивались, но отношения стали прохладнее. И вот однажды встретились, я спрашиваю: «Как настроение, Ростислав Янович?» – «Не могу сказать, что хорошее» – «Есть причины?» – «Знаете, С, Ю., последнее время у меня нет уверенности, что то, чему я служил, справедливо». И это – Плятт, который без шуток и анекдотов редко вообще когда разговаривал.
– Вспоминая, что ваша мама учила в студим при цирке Юрия Никулина сценической речи, думаю, как на вас повлияли ее уроки соединения голоса, ритма и жеста?
– Мама меня очень сильно критиковала, что вызывало у меня тогда раздражение. Лишь потом я понял, что ее критика была идеальной. В маме был заложен абсолютный вкус и чувство ритма. Догадываюсь, что, когда они с отцом работали в маленьком театре–клубе, где отец был худруком, она была не аккомпаниаторшей, не завмузыкой, а точкой отсчета, камертоном.
– Папа умер скоропостижно и неожиданно. И вы на третий день после похорон пошли показываться в БДТ к Товстоногову, только что перейдя на третий курс театрального института. Было ощущение, что теперь надо кормить семью?
– Да, абсолютно. И еще чувство, что тебя что-то ведет. Потому что все было против этого показа: лето и отсутствие партнера, мое чудовищное состояние. Я больше часа играл то, что не было моим репертуаром. Это было сделано за полгода до того, и не мог я в дни похорон сидеть с текстами. И было ощущение, что ни о чем не надо думать и ничего не надо придумывать, – все придет само. Это именно от перенапряжения.
окончание следует
со ссылкой на Игоря Шевелева (дайджест «MagaZine», приложение к газете «Вести», 12.01.2006)
