Клоуны и Остапы. Часть вторая
– Вы писали, что отца часто сравнивали по внешности с Дон Кихотом, и одновременно было в нем что–то от Мефистофеля. Как сказали бы сейчас «нечто воландовское»…
– Ну тогда «Мастера и Маргариту» еще нее знали, хотя отец очень близко и доверительно дружил с Сергеем Ермолинским, когда тот вышел из тюрьмы, а тюрьма Ермолинского была вся связана с Булгаковым, так что, может, отец и знал о романе.
– И вдруг вы узнаете, что вы на самом деле не Юрский?
– Отец проговорил мне, что на самом деле его фамилия Жихарев, где-то в 50-м году, когда мне было уже 15 лет. А вот помню другой разговор. Ясный солнечный день, мы жили в большой комнате ленинградской коммунальной квартиры, с этим вот роялем, под которым я фактически жил со своими игрушками, когда был маленьким. Мне лет 14. Я отрываю листок календаря на стене и говорю: «Кузелей (так я его называл), смотри, как все совпадает – сегодня умер Достоевский, а родился Чапаев. Это даже символично». Отец в комнате бреется у зеркала, говорит: «Вот никогда не думал, что сын у меня идиот».
– Я знаю, что вы сейчас готовите новую постановку по пьесе вашего автора Игоря Вацетиса «Предбанник»?
– Сейчас все тяжело, надо приспосабливаться к актерам, все заняты на съемках, гастролируют. Я звоню маме актрисы, которую хочу пригласить: «Здравствуйте, это Юрский, я Катю ищу для роли». – «А вы знаете, Катя о театре только через агента разговаривает». – «Извините», – вешаю трубку. Миша Жванецкий, мой старый товарищ, тоже стал через агента жить…
– Сломался?
– А, может, взошел. Особенность сегодняшней жизни в том, что никак не определишь – идешь ты по лестнице вверх или вниз? У людей ощущение, что они уже на верхних этажах мира, что еще подъем – и… И – что? А у меня ощущение, что они уже в подвале, и в преисподнюю не надо, потому что последняя ступенька сама отвалится.
– А спектакль когда будет?
–27 марта на Малой сцене Театра им Моссовета. Под крышей театра. Так договорились, а я стараюсь выполнять договоры. Но это с промежутками на мои гастроли, на их гастроли, на отдых, а не то что мы все время будем репетировать. Я не понимаю нынешнего безумия, когда Даша, моя дочь, полгода репетировала во МХАТе «Гамлета», утром и вечером.
– А Даша как на это реагирует?
– Старается не волноваться. Но это странно. Сейчас я снимался в фильме о Бродском. Называется «Полторы комнаты и окрестности». «Полторы комнаты» – так называлось эссе Иосифа. Я играю отца Александра Ивановича. Это художественный фильм, режиссер Андрей Хржановский. Это его первое художественное кино, но там будет много и анимации, и документалистики, и монтажа всего со всем.
– Как прошли съемки?
– Съемки были очень солидными. Снимали в реальной квартире Бродского. Ее выкупили на время съемок, обставили так, как было тогда. А все коммуналки питерские похожи, и все мы в них жили, и я там жил, потому как бы побывал заново в том времени. Очень хороший мальчик играл маленького Иосифа. А немаленького играл режиссер Дитятковский, очень-очень похож. Мама – Алиса Фрейндлих. Съемки шли без выходных по 14 часов каждый день. Летом снимали натуру. А осенью – квартиру. Я мог себе позволить такой режим, хоть и был болен. Жил в гостинице в трех минутах ходьбы от дома, то есть от съемочной площадки. Жена в Москве, маленьких детей нет, больных в семье нет, кроме меня самого. Но остальная группа – это полсотни человек: техники, обслуживающие люди, шоферы, у всех дети, семьи. Я поразился их терпению. Пытался поднять их на восстание, говорил: «А где профсоюз, где права трудящихся?» Андрей очень на меня обижался. Он говорил: «Я же работаю». Я не мог ему внушить, что он работает на свою славу, за которую можно отдавать свою кровь, но не чужую.
– Как вам ваша роль в фильме об Иосифе Бродском, которого вы достаточно близко знали?
– Я ощутил боль родителей, потому что это был их сын, и единственный сын. И ощутил их чуждость. Мне было интересно играть Александра Ивановича. Как он сначала с женой, а потом, когда жена умерла, один – сидит перед телевизором и смотрит бесконечное фигурное катание с Белоусовой и Протопоповым. А потом – и это хорошо придумано Андреем – он смотрит нобелевскую лекцию сына в Стокгольме, чего на самом деле, конечно, быть не могло…
– И что ваш герой по этому поводу думает?
– Ничего. Плачет. Потому что он не понимает, что это за стихи, зачем эти стихи?
– Родители всегда из другого времени. У вас не было ощущения, что отец ждал от вас чего-то такого, в чем вы не оправдали его ожиданий?
– У меня не было такого ощущения. Папа ничего не ждал и ничего не успел дождаться. Я был очень молод. Я учился в университете на юридическом факультете, как он советовал, и учился хорошо. Потом перешел в театральный институт, и отец, посмотрев одну-две мои актерские работы, кое-что в них одобрил. И все. Он очень рано умер. Все только начиналось. Он за меня очень волновался, перенося свои сомнения на меня, это естественно.
– Почему он считал, что лучше бы вам стать адвокатом, чем актером? Или, работая начальником театров Ленинграда, он видел унизительность этой профессии?
– Нет, профессия актера тогда не была унизительной. Как у Чехова сказано: и маленьким литератором тоже быть приятно… Актер – это была профессия образованных людей. Это то, что сейчас сломано. Театральному делу учились. Если ты работал в БДТ и был занят даже в маленьких ролях, это не имело значения для статуса. Ты – артист БДТ! Или ты артист Театра комедии, где работает Николай Акимов! Или ты артист Театра имени Пушкина, Александринки! Или ты артист кордебалета Мариинского театра! Это все профессионалы. Это сейчас важно – мелькаешь ты на экране или нет, проскочил в сериал в прайм-тайм или нет, а качество не важно. А тогда было важно, где ты работаешь, и мы уже посмотрим как работаешь. Это был статус. Как во всякой империи, театральное искусство уважалось. Потому что оно приближено к небожителям. И эти люди учились, это была каста священников, левитов.
– А почему отец считал, что надо идти в адвокаты? Какие адвокаты могли быть в СССР!
– Отец попросту боялся, что я не потяну. «Нет, ты докажи. Я должен увидеть». Говорил: «У тебя золотая медаль, это ли не расточительство – идти в актеры?» А когда я его рассмешил в роли, он сказал: «потянешь».
– Вы говорили, что с детства на самом деле мечтали стать клоуном. Не тянет вернуться к изначальному идеалу?
– А я, собственно, этим и занимаюсь. Мне только тиражированные клоуны противны. Когда сорок человек выходят, и у всех красные шарики на нос наклеены. Это не клоуны. Клоун – тот, кто отличается от остальных. Клоун – растяпа. Клоун – сверхнаивный человек. Странник. Нищий. Если все с шариками на носу, то он во фраке. А когда выходят сто человек, и это называется «днем клоуна», «факультетом клоунов», и все идут по улице под патронажем московского правительства, то «клоун имени московского правительства» отвращает от самой этой профессии.
– Клоуны и Остапы…
– Да, я помню, как создали премию «Золотой Остап». Не могу сказать, что меня они обошли. Наоборот, приглашали начать это дело. Но я не понял идеи, год не поехал, два не поехал. В один из годов меня уговорили приехать. Когда уже многие получили «Золотых Остапов». Я вышел в Петербурге в гигантском зале Дворца культуры, где сидели тысячи две человек. Меня попросили надеть шубу и разыграть, как с меня ее будут снимать румынские пограничники. Хорошо, если приехал, то надо действовать. Какую-то речь сказал. Но дальнейшее вызвало чувство полной тоски. Организаторы додумались раздать двум тысячам человек бумажные бендёровские шарфики и бумажные фуражки. И по радио громко закричали: «Теперь вы все – Остапы Бендеры!» У меня тошнота к горлу подступила.
– Подумали, что бы сам Бендер сказал по этому поводу?
– Именно это я и подумал. Преувеличенный тираж приводит к мысли, что этим не надо заниматься. А потом меня повели к ресторану, чтобы я участвовал в его открытии. Артистический подвал «Бродячая собака» на Театральной площади. И рядом стоит статуя Бендера. Мне говорят: «Это же с вас делали». Я говорю: «Да, я – питерский, но ему, хоть он и разнообразный человек и мог быть где угодно, здесь не место. Потому что только в двух местах Остапа не могло быть – в Рио–де–Жанейро и в Петербурге. Ему не идут эти города!» Почему, спрашиваю, «Золотой Остап» в Питере? Потому, отвечают, что казино придумало это дело, потому что спонсоры…
– Как вы написали: «Что наша жизнь? Объем продаж!»…
– Меня охватывает ужас от того, что люди рвутся в тираж, что только тираж приносит доход. Тираж, переходящий в бесконечность сериала, – 64 серии, 100 серий… Я ведь и в себе с этим борюсь. У меня была колонка в газете. Мне говорили: «Сережа, ты был заметный человек! Они тебя уволили?» – «Нет, сам ушел» – «Почему?» – «Потому что это стало превращаться в сериал, в теплое местечко. Значит, надо менять жанр». Это как в анекдоте: не хочешь говорить, не надо. Знаете анекдот из жизни Шостаковича? Нет? Идет Дмитрий Дмитриевич домой. Вид у него был известно какой. Стоят двое. Спрашивают: третьим будешь? Он говорит: да, конечно. «Ну давай рубль». – «Пожалуйста, вот». Принесли водки. Выпили. Он – одну, другую. «Спасибо, я пошел». – «Подожди, а поговорить? Ты кто, чем занимаешься?» Он говорит: «Я композитор». «Ну ладно, не хочешь говорить, не надо». Так и тут: сериал закончен, ничего не должно быть вечного. Не хочешь говорить, не надо…
Артём, спасибо большое за интересную статью про Юрского :)