Лучшие еврейские анекдоты. Известные евреи
еврейские анекдоты
Еврейские анекдоты
Один сионистский деятель отвечал на вопрос интервьюера, понравились ли ему американские евреи.
— У меня создалось впечатление, — сказал он, — что Христофор Колумб был единственным американским евреем, начавшим свою карьеру не чистильщиком обуви и не разносчиком газет (Колумб происходил из маранов, насильственно крещенных испанских евреев.).
Вейцман, первый президент Израиля, сказал американскому президенту Трумэну:
— Мне приходится куда труднее, чем вам: вы — президент над ста пятьюдесятью миллионами американцев, а я — над миллионом президентов.
Вейцман, в прошлом химик, во время поездки в Америку беседовал с Эйнштейном о теории относительности. После беседы он сказал друзьям:
— У меня возникла абсолютная уверенность в том, что Эйнштейн свою теорию понимает.
Директор кабаре Робичек однажды написал скетч. Открывая представление, конферансье Грюнбаум сказал несколько слов:
— Сейчас вы увидите скетч. Этот скетч сочинил наш директор Робичек. Если я скажу, что скетч хорош, вы заявите: «Конечно, потому что иначе Грюнбаума уволят». Если я скажу, что скетч плох, то действительно буду уволен. Поэтому я не говорю, что скетч хорош, и не говорю, что он плох. Я говорю: этот скетч сочинил Робичек.
Пражский комик Макс Палленберг при взгляде на немецкий студень воскликнул:
— Да не дрожи ты так! Я тебя и пальцем не трону!
Макс Рейнхардт, который очень любил барочную роскошь на сцене и в частной жизни, устроил в своем зальцбургском замке большой прием. В окружении слуг с факелами он встречает гостей на лестнице под открытым небом. Его друг Либштокль подъезжает, выходит из экипажа и застывает на месте.
— Что случилось, Макс? — спрашивает он. — Короткое замыкание?
Любовница Либштокля, оперная певица, гастролирует в Мюнхене. Ночью, после спектакля, она шлет ему бесконечно длинную телеграмму о том, что Его Величеству было угодно принимать ее в придворной ложе и т. п.
Разбуженный среди ночи Либштокль шлет ответную телеграмму: «Тебе бы мои заботы!»
Во время Первой мировой войны доктор Самуил Гольдхирш был полковым врачом в 6-м уланском полку. Все знали о том, как он ставит диагнозы и лечит больных.
Улан жалуется на судороги в желудке. Доктор Гольдхирш говорит ему:
— Делайте влажные компрессы.
— Теплые или холодные?
— Теплые становятся холодными, а холодные — теплыми. Это что в лоб, что по лбу, понятно?
Известный боксер-еврей едет со своим менеджером в Калифорнию на поезде. Какой-то верзила просовывает голову в купе и спрашивает:
— Есть здесь хоть один еврей?
Боксер вскакивает, чтобы осадить обидчика, менеджер его останавливает.
Через несколько минут тот же верзила опять открывает дверь и задает тот же вопрос. Боксер вскакивает и орет:
— Да, я еврей!
Верзила приходит в восторг:
— Слава богу! Мы в соседнем вагоне составляем миньян (богослужение, для которого требуется минимум десять взрослых мужчин), а у нас одного не хватает!
Шоттлендер дружелюбно говорит только что принятому ученику:
— Поначалу вы будете наклеивать марки, подметать конторские помещения, снимать копии с писем. Потом вы перейдете в бухгалтерию. Только в кассу вам пока нельзя. Вы слишком молоды. Для кассы нужен более опытный человек. Что значит — хочу работать в кассе? Это место требует доверия! (Злобно.) Во-первых, я вас совсем не знаю. Во-вторых, недозрелый юнец вообще не подходит для кассы. (Уже орет.) Это наглость с вашей стороны! Убирайтесь отсюда сию минуту!
Сочинителю, который принес в театр Лессинга в Берлине новую трагедию, директор театра Оскар Блюменталь вернул рукопись с такими словами: «Нельзя думать об окружающих самое худшее».
Венский журналист вместе с коллегой поехал по служебным делам в Америку. В самом начале путешествия он спросил коллегу:
— Вы здесь ориентируетесь? А то мне надо, знаете…
— Идите прямо по коридору, — ответил коллега, — пока не наткнетесь на дверь с надписью: «Для джентльменов». Но вы тем не менее можете войти…
Либштокль был венским театральным критиком во времена знаменитого режиссера Макса Рейнхардта. Хотя он не был евреем, ему нравилось говорить с еврейским акцентом. Однажды один из его еврейских коллег спросил:
— Либштокль, вы ведь не из наших. Почему же вы говорите с еврейским акцентом?
— Я-то могу, — ответил тот, — а вам — приходится!
На бирже кто-то подошел к Фюрстенбергу с вопросом:
— Скажите, пожалуйста, где здесь туалет?
—Здесь нет туалетов, — ответил Фюрстенберг. — Здесь все справляют нужду друг другу на голову.
Богатый берлинский коммерсант-выкрест показывал старику Фюрстенбергу свою недавно обставленную виллу.
— Столовая — стиль Людовика Пятнадцатого, — пояснял он. — Мой кабинет руководителя — в стиле бидермайер, гостиная — эпохи Дюрера…
Фюрстенберг хотел открыть еще одну дверь, но хозяин удержал его со словами:
— Там всего лишь спальня моего папы.
— Понимаю, — сказал Фюрстенберг. — Там дохристианский период.
«Все акционеры без исключения, — говорил Фюрстенберг, — глупы и нахальны. Глупы потому, что доверяют свои деньги чужим людям, а нахальны потому, что за свою глупость еще и дивиденды хотят получить».
Фюрстенберг говорил: «Чистая прибыль — это та часть общей прибыли, которую правление при всем желании не может утаить от акционеров».
Шоттлендер, известный землевладелец и банкир из Бреслау, купил целое стадо крупного рогатого скота. Он хотел отправить животных в Бреслау вечером, последним поездом, но сделать это не удалось. Тогда он телеграфировал жене: «Вынужден переночевать в Штрелене. Поезд не берет скотину».
Шоттлендер поставил армии попоны для лошадей. Военный представитель доказывает, что попоны слишком короткие. Тогда Шоттлендер заворачивается в попону и говорит:
— Смотрите, я могу завернуться в попону несколько раз! А разве бывают лошади крупнее меня?
В конце двадцатых годов, после очередного скандала на фондовой бирже, Фюрстенберг выходит из здания биржи вместе со своим знакомым.
— Если так пойдет и дальше, — говорит тот, — нам всем придется просить милостыню.
— Я тоже так думаю, — отвечает Фюрстенберг. — Только спрашивается — у кого?
На вопрос знакомого, что представляет собой Вальтер Ратенау, Фюрстенберг ответил так:
— Недавно я увидел в витрине великолепные гравюры и подумал: если такое у них в витрине, то какие замечательные работы должны быть внутри? Я вошел внутрь — и что я могу сказать? Сплошной тинеф (дерьмо). Вот что такое Вальтер Ратенау.
Из окна вагона Фюрстенберг видит на перроне Кельнского вокзала своего знакомого банкира Луи Хагена. Тот, заметив Фюрстенберга, просит его:
— Дорогой господин Фюрстенберг, мне тоже надо ехать этим поездом в Берлин, но билетов в спальный вагон уже нет. Позвольте мне поспать одну ночь на втором диване вашего купе!
— Отказать просто так я не хотел бы, — отвечает Фюрстенберг. — Дайте мне подумать до утра.
У Фюрстенбергов собралось большое общество. Один господин подходит к хозяину и говорит:
— К сожалению, я должен откланяться. Мне необходимо вернуться домой пораньше.
Фюрстенберг вздыхает:
— Что мне проку, если уходит один.
Ратенау хотел отсрочить на четыре недели обговоренную с Фюрстенбергом встречу.
— А тогда уже я не смогу, — раздраженно сказал Фюрстенберг. — Тогда у меня будут похороны.
К своему дню рождения Фюрстенберг попросил у всех родственников фотографии, вклеил их в альбом и принес его в свой банк. Там он показал альбом швейцару и строго сказал:
— Если придет один из этих, меня на месте нет!
Фюрстенберг взял своего сына в компаньоны.
— Хорошо ли это будет — отец и сын в одном деле? — спрашивают его.
— Не беспокойтесь, — отвечает Фюрстенберг, — мы поделили обязанности: сын отказывает в кредите ниже десяти тысяч, а я — выше десяти тысяч.
Фюрстенберг получил запрос из финансового ведомства: «Мы не видим доходов от сомнительных объектов». Фюрстенберг ответил: «Я их тоже не вижу».
На Берлинской бирже некто замечает Фюрстенберга, бежит за ним и кричит:
— Господин Фюрстенберг, господин Фюрстенберг!
Фюрстенберг шагает себе дальше, не оборачиваясь. Наконец тот его догоняет и выпаливает, запыхавшись:
— У вас плохо со слухом.
На это Фюрстенберг:
— Нет, это о вас плохие слухи.
Когда был основан Дрезденский банк, «арийское» предприятие, знаменитый банкир Фюрстенберг сказал:
— Христианский банк звучит для меня примерно так же, как «еврейская армия».
Раньше было принято называть служащих только по фамилии — «Майер», «Шульце» и так далее. После Германской революции 1918 года служащие Фюрстенберга явились к нему и потребовали, что бы отныне он называл их «господин Майер» и «господин Шульце».
— Охотно, господа, — ответил Фюрстенберг, — но меня я попрошу в будущем называть просто «Фюрстенберг», потому что должно же быть между нами различие!
1932 год, Берлин. Рядом с домом Макса Либермана находилась вилла, в которой разместилась школа командного состава СА. Однажды один из штурмовиков наблюдал через забор, как Либерман пишет картину. Наконец он обратился к живописцу:
— Для еврея вы, господин профессор, вполне прилично пишете.
На что Либерман ответил:
— Для штурмовика вы вполне прилично разбираетесь в искусстве.
Когда Гитлер пришел к власти, Либерман так отозвался о политическом положении в стране:
— Я не могу столько съесть, сколько мне хотелось бы вырвать!
Либерман с грустью спросил у банкира Карла Фюрстенберга:
— Вы уже знаете, кто сегодня умер?
Фюрстенберг ответил:
— А меня всякий устраивает.
В 1930 году Либерман и Фюрстенберг прогуливаются по Тиргартену, им обоим уже за восемьдесят. Мимо проходит хорошенькая девушка. Оба оглядываются на нее, и Либерман вздыхает:
— Где наши семьдесят, Фюрстенберг!
К банкиру Фюрстенбергу является посланник кайзера: Его Величеству хотелось бы как-то наградить банкира. Фюрстенберг категорически отказывается, посланник настойчиво его уговаривает. Наконец Фюрстенберг говорит:
— Ладно, одно желание у меня есть. Но я сомневаюсь, что Его Величество сможет его выполнить. Я хотел бы стать советником евангелической консистории.
О жене министра финансов, которая явилась на бал в глубоком декольте, Фюрстенберг отозвался так:
— Она напоминает мне своего супруга: тот тоже всегда приходит ко мне с незакрытым дефицитом.
Дама, заказывая знаменитому берлинскому импрессионисту Максу Либерману свой портрет, озабоченно спросила, будет ли портрет действительно похож на оригинал.
— Я напишу вас более похожей, чем вы есть! — пообещал Либерман.
Даме, которая слишком часто перебивала его во время сеанса, Либерман сказал:
— Еще одно слово, и я напишу вас такой, какая вы есть!
Художники Лессер Ури и Либерман некоторое время дружили. Потом они поссорились. Однажды Либерману передали, что Ури хвастается, будто автором нескольких работ, подписанных Либерманом, на самом деле является он, Ури.
— Покуда он утверждает, что написал мои картины, мне не из-за чего волноваться, — сказал Либерман. — Но если в один прекрасный день он заявит, что это я написал его картины, я тут же подам на него в суд!
Некто пожаловался Либерману, что дорогая работа Ван Гога, которая висит у него над кроватью, оказалась подделкой. Либерман его утешил:
— Не важно, кто у вас над кроватью. Главное, кто у вас в кровати.
Профессор медицины заказал свой портрет Либерману и попросил ограничиться двумя сеансами.
— Я же не требую от своих пациентов, — сказал он, — чтобы они дважды являлись ко мне за диагнозом.
— Это не одно и то же, — возразил Либерман. — Если вы что-то запорете, это прикроет зеленая травка. Если же я что-то запорю, это будет висеть на стене.
Либермана спросили:
— Почему художники всегда ставят свою подпись на картине внизу справа?
— Для того, — объяснил Либерман, — чтобы знатоки искусства это заметили и не вешали картину вверх ногами.
Писатель Людвиг Фульда: «Чтобы драматург мог иметь успех в Берлине, ему нужно либо успеть умереть, либо быть извращенцем или иностранцем. А лучше всего — мертвым извращенцем и иностранцем сразу».
В комнату композитора Морица Московски вошел его коллега со словами:
— Тьфу, дерьмо, а не погода!
На это Московски:
— Кстати, о дерьме: что новенького вы сочинили?
Встреча в Карлсбаде. Историк Грец — историку литературы Карпелесу:
— Чем вы сейчас занимаетесь?
— То и дело что-нибудь пишу.
— Понимаю: чаще «то», чем «дело».
К еврейскому писателю Айзику Мейеру Дику пришел незнакомый молодой еврей с рукописью и попросил совета.
— Трудно быть еврейским писателем, — сказал ему Дик. — Тебе придется сорок лет ходить из дома в дом, переезжать из города в город и повсюду предлагать свои рукописи.
— А потом? — заинтересованно спросил новичок.
— Потом? — переспросил Дик. — Потом ты более или менее поймешь, что значит быть еврейским писателем.
Артур Шницлер пришел с писательского собрания. Кто-то из друзей спросил, как там было, на что Шницлер ответил: «Если бы там не было меня, я бы очень скучал».
Артур Шницлер: «Наука — это то, что один еврей списал у другого».
Тристан Бернар: «В раю климат, конечно, получше, но в аду наверняка лучше общество».
Дирижируя оперой Рихарда Штрауса, Лео Блех внес в ноты некоторые исправления. Штраус возмущенно крикнул из зала:
— Кто это написал — вы или я?
Лео Блех:
— Слава Богу, вы!
К юбилею одного венгерского поэта знатного происхождения его друзья выкупили давно проданное родительское имение. По этому случаю еврейский поэт Иозеф Кис сказал своим друзьям:
— Когда у меня будет юбилей, вам это встанет куда дешевле. Я унаследовал от своих родителей посох нищего — и он пока все еще у меня.
Критик — еврейскому драматургу Якобу Адлеру:
— Я знаю человека, который заплатил бы миллион за то, чтобы вас увидеть. Он так сказал вполне серьезно.
— В самом деле? — переспросил польщенный Адлер.
— Да. Дело в том, что он слепой.
На экзамен к венскому профессору Морицу Власаку приходит студент-еврей по фамилии Иерусалим (вероятно, родственник венского философа Вильгельма Иерусалима). Любопытные коллеги Иерусалима ждут возле дверей. Наконец выходит Власак вместе со студентом, окидывает взглядом ожидающих и восклицает:
— Плачь, Израиль, Иерусалим пал!
Одному молодому композитору, который некоторое время снимал себе скромную комнатку в Карлсбаде, его приятель сказал:
— Смотри, вон твое окно. Когда тебя не станет, возле него будет висеть доска с надписью…
— Да ну тебя! — перебил его композитор, зардевшись от смущения.
— Не перебивай! — сказал приятель. — Итак, надпись будет гласить: «Сдается комната».
Известный венский бонвиван Бела Хаас жаловался:
— У меня нет ни жены, ни детей, ни друзей — что я имею от жизни, кроме сплошных удовольствий?
Писатель Шолом Аш сказал однажды:
— Самый красивый в мире язык — это идиш.
— Почему это? — спросили у него.
— Потому что в нем каждое слово понятно.
Еврейский писатель — своему коллеге:
— С тех пор как мы с тобой виделись в последний раз, круг моих читателей удвоился.
— Поздравляю! А я и не знал, что ты женился.
Имбер, автор музыки еврейского национального гимна, был запойным пьяницей. Алкоголизм серьезно подорвал его здоровье, и он наконец обратился к врачу. Тот сказал:
— Вам придется бросить пить и курить.
Имбер встал и направился к двери.
— Стойте, — крикнул врач, — вы же еще не заплатили!
— За что? — спокойно откликнулся Имбер. — Я ваш совет не принимаю!
Раввины в Восточной Европе носили одежду тамошних евреев позднего Средневековья: длинный лапсердак и бархатную шапку, отделанную мехом.
В Жолкеве, где служил знаменитый раввин Хайес, проповедь читал его коллега, одетый по-западному. Когда он закончил, Хайес заметил:
— Самым блестящим в вашей проповеди был, несомненно, цилиндр.
Философ и врач Маркус Герц услышал, что его бывший пациент начал заниматься самолечением, читая медицинскую литературу.
— Он еще умрет от опечатки, — съязвил Герц.
После лекции весьма неортодоксального философа Ахада Хаама о Моисее один раввин сказал:
—До сих пор никто не знал, где находится могила Моисея. Теперь мы знаем: Ахад Хаам похоронил его в писательском клубе Одессы.
Поэт Л.А.Франкель зарабатывал на жизнь, работая секретарем еврейской религиозной общины. Однажды умер один из служащих этой общины. Некий излишне пронырливый претендент попросил у Франкеля о протекции еще до того, как покойного похоронили.
— Помогите мне попасть на его место!
— Охотно, — ответил Франкель, — только сомневаюсь, что такой увесистый парень, как вы, уместится в его гроб.
Это случилось в Вене в начале XX века. Государство хочет получить большой заем у барона Ротшильда, и вот барон приезжает во дворец Шенбрунн, где он должен подписать договор. К нему присоединяется шеф полиции и говорит доверительно:
— Господин барон, предостерегите вашего сына Морица! Он вращается в кругах социалистов. Мы больше не сможем безучастно наблюдать за этим со стороны.
Барон сидит в зале, перед ним на столе лежит договор. Ему протянули золотую ручку, но он сидит неподвижно.
— Господин барон не подпишет?
— Нет. Как я могу доверять монархии, которая боится моего сына Морица?
Королева Виктория спросила своего премьер-министра Дизраэли, в чем состоит разница между несчастным случаем и катастрофой. Дизраэли сформулировал разницу так: «Если, например, Гладстон (его политический противник) упадет в море — это несчастный случай. Но если кто-нибудь его вытащит — это уже катастрофа».
Вильгельм I во время поездки в Бреслау разговорился с тамошним раввином.
— У меня с давних пор сохранилось о вас приятное воспоминание, — сказал кайзер. — Как ваши дела?
— Какие могут быть у меня дела? — ответил раввин. — Живу!
О Герзоне фон Бляйхрёдере, финансовом советнике Вильгельма I, говорили: «Берлинское общество делится на две категории: одни ходят к Бляйхрёдеру — и смеются над ним. Другие к нему не ходят — и тоже смеются».
Известный берлинский актер Дессуа до крещения носил фамилию Дессауэр. Как-то в поезде он встретил знакомого, который все время называл его «господин Дессауэр». Актер строго поправил его:
— Меня зовут Дессуа!
На станции Дессуа вышел, чтобы зайти в известное местечко. Давнишний знакомец кричит ему что есть мочи:
— Господин Дессуа, господин Дессуа! Писсауэр за углом!
Дессуа перед выходом на сцену:
— Иисусе, борода не клеится!
Его коллега, христианин Деринг:
— При столь кратком знакомстве вам бы следовало говорить «господин Иисус»!
Семья кантианца Соломона Маймона переживала из-за его атеизма. Когда Маймон приехал однажды в Голландию, родственник повел его в синагогу, показал шофар, при звуках которого в свое время здесь предавали анафеме такого же безбожника Спинозу, и спросил со значением:
— Знаешь, что это такое?
На что Маймон ответил:
— А как же, это бычий рог.
Один немецкий банкир-еврей любил повторять: «Всякая услуга наказуема».
К знаменитому венскому актеру Зонненталю в кафе подсел незнакомый парень и заказал официанту:
— П-п-ри-ри-не-сите м-м-не к-к-о-о-ф-фе!
— М-м-не т-т-о-ж-же! — попросил Зонненталь.
Парень возмутился:
— В-вы ж-ж-же ак-ктер, в-вы н-не з-з-аик-кает-тесь!
— Нет, в жизни я тоже заикаюсь, а на сцене просто симулирую.
Знаменитый еврей-пианист давал концерт в одном графском доме. Когда аплодисменты смолкли, хозяин дома подошел к пианисту и сказал:
— Я уже слышал Рубинштейна… — Пианист полыценно поклонился, а граф продолжал: — Я и Серкина слышал… – Пианист поклонился еще ниже, и граф закончил фразу: — Но никто не потел так, как вы!
Философ Лазарус Гейгер как-то обедал в компании католического священника.
— Когда вы, наконец, откажетесь от древних предрассудков и перестанете есть строго по религиозным правилам? — спросил священник.
— На вашей свадьбе, ваше преподобие, — ответил Гейгер.
Жена Гейне Матильда у его смертного одра молила Господа, чтобы он простил ее мужу все его прегрешения.
— Он простит, — вставил Гейне, — ведь это его профессия.
Первый барон Ротшильд принципиально не делился ни с кем деловой информацией. Однажды его бухгалтер пристал к нему с просьбой:
— Наши лучшие клиенты хотят получить сведения о новой фирме. Сделайте для них исключение, господин барон!
— Ну ладно! — сказал Ротшильд и написал: «Владельцы фирмы, как говорят, весьма молодые люди. Этим я себя ни к чему не обязываю».
Ротшильд погружен в дела. Приходит посетитель. Ротшильд, не отрываясь от бумаг:
— Возьмите себе стул.
Через несколько минут посетитель теряет терпение и говорит:
— Я — князь фон Турн-унд-Таксис.
— Возьмите два стула.
В 1848 году один революционер прорвался в кабинет Ротшильда во Франкфурте и грозно произнес:
— Господин барон! Мы теперь все равны. И все должны делиться!
— Делиться? — переспросил Ротшильд. — Хорошо. Видите ли, у меня есть восемнадцать миллионов талеров. В Германии восемнадцать миллионов немцев. То есть приходится по одному талеру на душу. Вот вам ваш талер — и убирайтесь отсюда!
У старой баронессы Ротшильд во Франкфурте была восемнадцатилетняя компаньонка, которая читала ей вслух французские романы. Однажды, посреди чтения какого-то романа, молодая девушка запнулась, начала заикаться и залилась краской до корней волос. На это баронесса сказала:
— Пропустите это место, Марихен, я прочту эту страничку сама!
Две тысячи лет назад рабби Иегошуа бен Хананья сказал:
— Где я стою, это центр земли.
— А как докажешь? – спросил кто-то.
— Возьми и проверь! – предложил рабби.
Венский юморист Мориц Сафир сказал как-то: «Только три вида людей беспробудно спят ночью: дети, мертвые и ночные сторожа».
Барон Ротшильд пообещал Сафиру дать ему в долг сто гульденов. На следующий день Сафир является в контору Ротшильда.
— Ах да, вы пришли за вашими деньгами, – роняет Ротшильд.
— Нет, за вашими, – отвечает Сафир.
К композитору Мейерберу пришла молодая девушка, чтобы он оценил ее способности к пению и танцам. Закончив просмотр, Мейербер сказал:
— Для танцовщицы вы поете вполне прилично и для певицы танцуете вполне приемлемо.
Брат Мейербера писал драмы. Гейне, слывший беспощадным критиком, в его адрес источал одни похвалы. Кто-то спросил его:
— Что это пришло вам в голову хвалить это дерьмо?
— На сей раз я могу хвалить спокойно, – ответил Гейне, – мне все равно никто не поверит.
— Все свое имущество, – сказал Гейне, – я завещаю моей жене Матильде, но при условии, что она опять выйдет замуж.
— Какой в этом смысл? – спросили его.
— Я хочу, чтобы хоть один человек во всем мире от души пожалел о моей кончине!
